Режиссер Егор Перегудов «Страхи аутиста – это и наши страхи»
На Другой сцене «Современника» поставили британский бестселлер – «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона. Это история непростых отношений мальчика-аутиста с родителями, для которых особенный ребенок – испытание. Спектакль Егора Перегудова сделан на стыке жанров. Это и «психологический триллер», и роуд-муви, и мелодрама. Главные роли играют Шамиль Хаматов и Нелли Уварова. Она курирует проект «Наивно? Очень!», который помогает детям-аутистам и вообще особым людям проявить свои творческие способности.
- «Загадочное ночное убийство собаки» Марка Хэддона – книга про мальчика, который пишет книгу про то, как он пишет книгу. Это сложный конструктор. Почему решили разобрать его по ролям? Не слишком просто?
- Ну, это данность. Я прочитал сначала пьесу – она сейчас очень популярна, ставится по всему миру – и уже потом книгу Хэддона. Они совсем разные. Спектакль сделан по пьесе. В отличие от «Времени женщин», которое я ставил здесь же, в «Современнике», это не попытка прочитать роман на сцене и к адаптации прозы отношения не имеет.
Кроме того, мы просто не имеем права напрямую работать с романом. Есть авторские права и очень жесткие требования. Написать пьесу по книге Хэддона мог только один человек, ставить можно только эту пьесу и только в том переводе, который утвержден. Переводчик связан агентским договором с автором.
- Пьеса, в отличие от романа, какие условия игры предлагает?
- Предложен, как мне кажется, интересный и правильный ход. Текст, написанный мальчиком-аутистом, его «детективное расследование», читает учительница, потому что сам он не может читать от первого лица, не может выйти и делиться своими заметками. Сам герой не является рассказчиком, но к финалу ломает «четвертую стену», которая выстроена в первом акте. Второй акт, когда Кристофер отправляется на поиски мамы в Лондон, построен уже по другим законам.
В лондонской постановке в конце концов оказывается, что историю Кристофера разыграли в школьном театре. В финале он становится участником мультимедийного математического шоу, решает задачи с госэкзамена – и побеждает. Это классическая история успеха, несмотря на то, что она не американская, а британская, – пример того, как человек сам себя сделал.
- То есть история остраняется. В первом действии – это книга Кристофера, которую читает учительница, во втором – спектакль по книге Кристофера, который ставят в школе.
- Для британцев это как раз важный момент – дистанция от происходящего: «это все не по-настоящему, ребята, вы не переживайте, это просто театр, к жизни он не имеет отношения».
Нам это не совсем близко, с нашим менталитетом и с нашим подходом к театру.
Мы, наоборот, от проблем Кристофера не дистанцируемся. В конце первого акта ловишь себя на мысли, что хочется, чтобы поменялись правила игры, так что во втором акте персонаж Шамиля начинает общается с залом напрямую. Это тоже момент преодоления себя. Если вначале он боится это делать, то под конец он на этом настаивает.
Мы стараемся эмоции не выплескивать. Это очень сложно, артисты еле сдерживаются. Но все-таки мы стараемся не дублировать эмоции зрителей, не провоцировать их, а рассказывать историю, по поводу которой сами очень сильно встревожены, скупыми, сдержанными средствами.
- Эмоция на эмоцию, как правило, не дает эмоцию.
- Она дает отторжение.
- Рисунки Кристофера, как в книге Хэддона, у вас появятся на стенах?
- Мы ограничились «бегущей строкой» его сознания, которая заполняет все не бессистемно, а наоборот, очень выборочно – и дает нам шанс понять, что происходит в голове у Кристофера. Если я вижу стену, где все сплошь исписано, как в фильмах про непризнанных гениев, это становится неким хаосом, знаком, который перестает воздействовать напрямую. А линейные записи я могу расшифровать, могу в конце акта перечитать, все вспомнить и связать между собой.
- Материал, на самом деле, скользкий: на теме детского аутизма легко спекулировать и легко в этом заподозрить.
- Абсолютно точно. Мы про это много говорили. И в конечном итоге делаем историю не про болезнь. Тема, действительно, очень скользкая, и даже фильмы, которые есть на тему аутизма – «Антон тут рядом» и «В ауте» – это два абсолютно разных подхода к одной и той же проблеме, два способа видения. Мы максимально постарались обойтись без спекуляций, без сентиментальности.
Хотя здесь есть сентиментальность, есть мелодрама, но она, как мне кажется, построена не на эксплуатации чувства жалости к больному ребенку. Тем более, что по большому счету аутизм – это не болезнь, а некие особенности развития. Если у человека проблемы с тем, чтобы смотреть кому-то в глаза или прикасаться к кому-то, но при этом особый взгляд на мир, как у художников, картины которых выставлены в фойе театра, кто может сказать, что это болезнь? Кто это решает?
Все зависит от угла зрения. И по ходу работы мы выяснили, что каждый так или иначе лично сталкивается с аутизмом.
- В себе?
- Это был уже наш следующий шаг – разобраться с аутизмом в себе. Сначала речь шла о социальной направленности этой истории, которую нельзя исключать. Об этом мало где говорится, но реально количество аутистов растет с каждый годом и практически у каждого из нас есть в окружении дети-аутисты. Насколько я знаю, до недавнего времени в России вообще не было диагноза «аутизм» и реальной статистики, потому что ставили только «ранний детский аутизм», а потом – «шизофрению».
Мы пришли к тому, что многому хочется у них учиться. Они понимают, наверно, что люди одиноки, что по-другому быть не может, – но знают, как с этим жить. В разные периоды жизни наступает момент, когда понимаешь, что ты, на самом деле, один. И тебя охватывает паника. Аутист понимает это с самого начала и не никаких деструктивных эмоций не испытывает. А хорошо это или плохо, что аутист не знает эмоций, не может их распознавать, – тоже вопрос угла зрения. Для кого-то это ужасно, а для кого-то – предел мечтаний.
- Кристофер не выбирал быть таким или все-таки выбор у него есть? Он же, отправляясь в Лондон, преодолевает и внутренний дискомфорт, и внешние препятствия.
- Это вопрос, которым мы заканчиваем спектакль. Он многое в себе преодолел, он добился того, чего хотел: сдал экзамен, вернул себе маму и, возможно, даже воссоединил семью. Но стал ли он счастлив?
- Может быть, он в состоянии и с родителями иначе строить отношения? Не быть закрытым для обратной коммуникации?
- В этом и есть главный вопрос, не связанный с аутизмом как таковым. Есть я, и есть обстоятельства вокруг меня. И способа взаимодействия с ними, пожалуй, только два: либо я пытаюсь подчинить обстоятельства своей личности, либо я пытаюсь встроить свою личность в эти обстоятельства. Но на вопрос «как правильно» здесь не может быть ответа. Если я подчиняю все себе, концентрируюсь на своем эго, на своем понимании, что хорошо, а что плохо, то у меня нет возможности развиваться. Если, наоборот, я принимаю этот мир, открываюсь ему, готов трансформироваться, тогда где моя личность? Ее легко потерять. Это вопрос, который меня очень сильно волнует: как распределиться?
Чувство одиночества возникает, когда нарушается гармония связи между мной и внешним миром.
- Можно сказать, что аутизм – это крайнее проявление эгоистичной природы человека? Ведь аутист зациклен на себе, как и многие из нас, только в другой степени.
- Это не совсем соответствует действительности. Если это крайнее проявление эгоистичный природы, то получается, что я точно знаю, чего хочу, пытаюсь все своему желанию подчинить, ему следовать – и получать удовлетворение. Получает ли аутист от этого удовлетворение или, наоборот, от этого страдает, мы не знаем.
Мы общались с ребятами-аутистами и пытались понять, как они сами себя воспринимают. Например, в мастерских проекта «Наивно? Очень» работал парень, потрясающий одаренный художник. На него делали ставку, а он вдруг сказал: «Я хочу попробовать по-другому». И устроился курьером, в контору, где не знают, что он аутист. Ну, просто странный дядька, возит себе и возит. Он пунктуален, аккуратен, делает все, как надо. И счастлив. Он считает, что лучше быть нормальным курьером, чем художником, про которого шепотом говорят, что он аутист и непризнанный гений.
Мы бы это не выбрали, скорее всего: пусть меня будут считать безумным режиссером, но я буду лучше театром заниматься, чем трамваи водить. А он делает другой выбор, причем делает его осознанно. В мастерских уговаривают вернуться – он отказывается.
- Для него важнее социализация?
- Это даже не социализация. Это ощущение себя как обычного человека. Ему важнее быть как все.
- А герой Шамиля Хаматова. Его взгляд на себя, на родителей, на ситуацию – насколько он необычен?
- Необычен для обычных людей? Чем дальше, тем необычнее он становится. Главная его необычность в том, что он предпочитает действовать. Если он считает, что собаку убивать нельзя и надо найти убийцу, он это делает. С нами по-другому. Вот убили Бориса Немцова. Я стараюсь жить дистанцированно от политики, но тут никакая дистанция не спасает от чувства ужаса и незащищённости. Я понимаю, что произошло страшное убийство, но не понимаю, с какой целью. И самое страшное, что, скорее всего, никогда и не пойму.
Это особенность современной информационной среды: всегда есть куча разных источников, которые противоречат друг другу, каждый вроде по-своему объективен, но правды ты никогда не узнаешь, она абсолютно размыта. И это, собственно, то ощущение от окружающего мира, в котором существует наш Кристофер. Просто для него источники информации более простые. Но у него есть четкая линия действий. Как может быть, что убийство собаки – это мелкое преступление? Если никто не заявит, полиция не будет искать. Значит, я буду искать. Это отправная точка.
Мы когда сочиняли спектакль, с художницей Александрой Дашевской, сначала решили: давай вместо мертвой собаки на сцене всегда будет живая (а начинается все с того, что Кристофер видит соседскую собаку, проколотую вилами). Но потом поняли, что нет, наше поэтическое представление о том, каким мог бы быть мир аутиста, здесь не работает. Он другой. Собака умерла. И мальчик это знает. Это факт. И собственно, Хэддон говорил, что больше узнавал про устройство вокзала в Свиндоне, чем про аутистов, когда писал роман. Он придумал какое-то количество правил, которым следует мальчик (его никто не может трогать, он не может смотреть в глаза, он не любит желтый цвет, он очень педантично относится к пище), а дальше просто фантазировал. И уже потом люди, которые в теме, прочитали и сказали: «Да, это точное попадание».
Мы тоже взяли себе эти правила, стали сочинять. И поняли, что живой собаки быть не может, как бы нам ни претила мертвая собака, с которой начинается спектакль. Это и есть странность мира Кристофера. В нем преобладают факты, а не эмоции.
- Но тем не менее кажется, что его все время атакует не просто страх, а панический страх.
- Преодоление этого страха и есть движущая сила спектакля.
Его страхи – это и наши страхи. Я помню, как в детстве боялся подойти к незнакомому человеку и что-то спросить. До сих пор, когда попадаешь в незнакомый коллектив, ты либо начинаешь сразу им завладевать, либо пугаешься и затаиваешься – и сразу вступают в силу модели откуда-то из детства. Кому-то удается их преодолеть, кто-то всю жизнь боится чего-то связанного с общением. Поэтому страх Кристофера очень понятен. Он не является уникальным свойством аутистов.
- Ну да, вы же, наверно, не пытались в спектакле понять, что значит быть аутистом. Вы же про себя что-то пытались понять?
- Конечно, мы рассказывали историю семьи и непростых отношения мальчика с родителями. Аутизм в данном случае – это некое обострение обстоятельств. Могло ли это произойти в обычной семье? В принципе, да. Могла мама изменить, а папа разозлиться и сказать ребенку, что она умерла – запросто. Но стал бы обычный мальчик все это раскручивать, докапываться до истины? Может быть. Это к вопросу о том, чего нам не хватает, с нашими развитыми эмоциями, с эмпатией – со всем, что у нас есть, а у аутистов нет.
- А чего не хватает?
- Наверно, не хватает понимания в каждый конкретный момент того, чего ты на самом деле хочешь. У Кристофера оно есть. И это очень интересная актерская задача, потому что в каждой самой маленькой сцене у него есть цель. В каждом маленьком сегменте действия он должен пусть минимально, но чего-то добиться, что-то поменять, чтобы перейти на следующий уровень. Поэтому во втором акте у нас возникли компьютерные игры. Их нет в пьесе, это нами придуманные решения, но они полностью соответствуют его мышлению.
- Главный герой книги Хэддона и пьесы – 15-летний подросток. Вы предполагаете, что подростки будут смотреть ваш спектакль? Насколько им это интересно?
- Вы знаете, Шамиль Хаматов не подросток. И собственно говоря, возраст здесь не играет никакой роли. Мог бы это быть сорокалетний человек? Мог бы. Просто родители были бы значительно старше и сама собой отпала бы история с изменой.
Но несколько зрителей, которым нравится спектакль, приводили на прогоны своих детей 13-14-ти лет, и выяснилось – хотя я об этом не думал, честно, совсем не думал – что этот спектакль можно обсудить со своим ребенком-подростком. Это тема взаимоотношений родителей и детей, которая намного шире, чем тема отношений с особенным ребенком. Она и артистов, и меня цепляет очень сильно. Но получается, что подростки тоже в это включаются, их тоже это цепляет. Тем более, что история рассказана языком, который может им соответствовать. Это все равно не «кулисный» театр в классическом понимании.
- Вы общались с ребятами из мастерских проекта Нелли Уваровой «Наивно? Очень»?
- Да, мы и с ними общались, и с их педагогами. Шамиль много времени у них проводил. Они нарисовали картины, сцены из нашего спектакля. Это как раз и есть взгляд на эту историю особых людей.
- Они увидели ее из зала?
- Нет, по фотографиям с репетиции. Они не фантазируют, а рисуют ровно то, что видят. Представить абстрактную сцену «Кристофер бьет полицейского» они не могут. Как это? А если им принести съемку конкретного эпизода – нарисуют. Вот их мышление. Они «сканируют» мир умом, но сказать, что эти картины написал человек с «выключенными» эмоциями, невозможно. Они сверхэмоциональны – с яркими, экспрессивными цветами. Просто способы выражения эмоций – другие. Эти картины выставлены в фойе, их можно увидеть перед началом спектакля.
Татьяна Власова